Зачем испанцам сиеста в Антарктике? Есть ли жизнь в холодном камне? Как стать героем трагедии и каково это – жить в полной изоляции среди льдов, снегов и лютого ветра? Василий Миронов из Москвы аспирантом провел три месяца в Антарктиде – посетил несколько научных станций, бурил мерзлый грунт в поисках древних микроорганизмов – и фотографировал. “Пассажир” записал его историю.
Как попасть на Антарктиду
“Российская антарктическая экспедиция” – звучит романтично. Но на самом деле это тонко настроенная и четко функционирующая машина. Костяк экспедиции – это корабль с командой, доставляющий людей на Антарктиду и забирающий их оттуда, а также зимующий состав станций. Плюс сезонные научные группы. Кто-то едет туда на год. Кто-то, как мы, – только на летние месяцы, в качестве временных исследователей. С 1965 г. корабль ежегодно привозит и отвозит людей. Вся логистика и перемещения координируются институтом Арктики и Антарктики, который базируется в Санкт-Петербурге. Впрочем, в первый раз мы добирались не на корабле.
То была 54-я, кажется, экспедиция по счету. И в тот год мне довелось побывать в Антарктиде дважды. Сначала, купив билеты на обычные коммерческие рейсы, мы отправились самолетом по маршруту Москва – Мадрид – Сантьяго-де-Чили – Пунта-Аренас (самый южный город в Чили). Оттуда нашу группу забрал самолет чилийских ВВС – военный транспортник «Геркулес» американского производства (у российской антарктической экспедиции была с чилийцами договоренность). Летели часа четыре, и таких мощных перегрузок я не испытывал никогда и нигде. Пилоты “Геркулеса” закладывали такие виражи, что душа пряталась в самые отдаленные уголки пяток.
Чтобы попасть в Антарктиду, виза не нужна. Ее территория никому не принадлежит. Но попасть все равно непросто. Можно самому организовать корабль или яхту (очень дорого). Можно приехать в составе туристической группы. Тебя привезут на несколько часов, что-то покажут и увезут. В отдельных случаях – оставят на пару-тройку дней, иногда неделю. Наконец, можно быть ученым и приехать по работе. Я работал в Институте почвоведения в Пущино, и мне повезло: мой научный руководитель организовал взаимодействие с Институтом Арктики и Антарктики, и нам выделили несколько мест в экспедиции. Мы выбрали, какие участки территории Антарктиды нас интересуют, и сформировали план. Наша лаборатория занималась исследованиями древних микроорганизмов, живущих в вечной мерзлоте – возрастом в сотни, тысячи и миллионы лет. Плюс исследования климата в прошлом (палеореконструкция). В общем, можно заплатить, чтобы поехать туда, а можно поехать бесплатно, да еще и заработать. Деньги были не очень большие, но все же приятная такая прибавка.
Оазисы среди ледников
Первые две локации были недалеко от Антарктического полуострова (он смотрит как раз на Южную Америку, а навстречу ему тянутся Чили и Аргентина). Там нас интересовали два острова, входящие в архипелаг Южных Шетландских островов: Кинг Джордж (на некоторых российских картах он обозначен как Ватерлоо) и Десепшен (что дословно переводится как “обман”). Третью локацию нам пришлось посещать отдельным визитом в Антарктиду с заездом домой. Это была станция Новолазаревская, настоящая суровая Антарктида, материковая.
Вообще научные станции разных стран разбросаны по всему континенту. Одни расположены совсем близко друг к другу, другие вдалеке от всех. Например, есть абсолютно изолированная российская станция “Восток” – это самое жуткое место на земле в плане температуры (-89 зимой).
“Типичный пейзаж на острове Кинг Джордж. Большая часть острова покрытя ледником”.
Нас интересовали так называемые оазисы. Оазис в Антарктиде – это не уголок с пальмами и водой, а просто место безо льда: ползет себе ледник из центра материка к океану, потом вдруг полоска голой земли (километра 3-4 в ширину и примерно 15 в длину), потом опять ледник. Он эту полоску суши как бы обтекает. Так выглядел оазис на Новолазаревской. А на островах климат вообще не слишком суровый. Ледники хоть и покрывают большую часть острова, но все же не весь. А еще на этих островах много живности – пингвины, морские котики, морские слоны и все остальные животные, которых представляешь, услышав слово “Антарктида”.
Первой точкой была российская станция Беллинсгаузен на острове Кинг Джордж. Место оживленное, много животных и людей. Практически вплотную к нашей станции стояла чилийская. Там же были уругвайская, бразильская и другие станции. Хочешь к чилийцам в гости сходить – связался по рации (“Принимайте гостей!”) и идешь. Все эти станции очень «цивилизованные». Скажем, у чилийцев есть банк, магазин, церковь. На российской станции тоже есть настоящая деревянная церковь, туда приезжает работать батюшка.
“На этом фото одновременно видны домики станции Беллинсгаузен (Россия) – ближние три, и Чилийской станции. Ну и во всей красе стоит деревянная церковь”.
Второй Остров – Десепшн – знаменит еще и своей историей. Много лет назад там была база китобоев, добывающих китовый жир. Когда видишь то, что осталось от базы, осознаешь масштабы их деятельности и становится страшно. Там до сих пор стоят громадные цистерны для хранения жира и печи для его плавления. Цистерны сделаны не из жести, а из толстенных листов металла, так что гнить они будут еще несколько столетий. Высота – метров 10-15, диаметр цистерны – метров 20. И таких несколько. Во времена промыслов вся эта бухта была красной от крови.
“Цистерны для хранения топлива и китовьева жира. Вот это объемы! Сколько же китов было убито?”
А еще Кинг Джордж и Десепшн – это места, куда коммерческими рейсами самолетов или круизными лайнерами привозят больше всего туристов. За несколько тысяч долларов тебя самолетом привозят на ту самую взлетную полосу. Выгуливают, говорят – туда ходи, сюда не ходи, тут по тропинке, и ни шагу вправо-влево. Пофоткался в обнимку с котиком, с пингвином – и в тот же день тебя увозят. Можно ли там туристом остаться чуть подольше – не знаю. Может, и есть вариант с кем-то договориться, но это точно очень непросто.
Тому есть причины. Полярная природа очень хрупка, и если ты проехал на вездеходе где-то, кроме дороги, то колея остается на годы. Мох гибнет, не вырастает, не восстанавливается. А если несколько раз проехать, то будет просто месиво – экосистема разрушается от этого и остаются рваные раны на поверхности земли. Поэтому все, кто там работает, соблюдают строгие ограничения. Иностранцы, конечно, соблюдают строже, чем наши. Например, у испанцев на острове Десепшн все разделено на зоны. Одни зоны могут посещать вообще все, кто есть на станции, в том числе вояки, обслуживающие станцию, ученые и туристы. Есть зоны, куда вояки зайти не имеют права. Идешь с ним, собираешься свернуть куда-то, а он тебе говорит – я дальше не иду, мне туда нельзя. Ученые, убирая после работы буровую установку, даже камни, раскиданные перед бурением, возвращают на свои места.
Полярная природа очень хрупка, и если ты проехал на вездеходе где-то, кроме дороги, то колея остается на годы.
Мы прибыли туда летом, чтобы застать период максимального оттаивания грунта. Самая высокая температура в те дни была +12, минимальная -12. Вечно промерзшая на десятки и сотни метров земля, в условно теплый сезон все же оттаивает сантиметров на 30-40. Максимум – метр. Все, что глубже – вечная мерзлота. Ее мы и исследовали. Образцы этого замерзшего грунта мы и отбирали для дальнейших исследований в лаборатории дома.
Быт на полярной станции, или сиеста в Антарктике
На российской станции Беллинсгаузен (остров Кинг Джордж) нас поселили в комфортные одноэтажные домики. Нормально, тепло. Еда по расписанию, четыре раза в день. Обычный столовский рацион – суп, макароны, котлеты. Сначала я не оценил простоту и при этом идеальную сбалансированность рациона, ничего особенного, на первый взгляд! Но позже на контрасте, пожив у испанцев на острове Десепшене, я оценил нашу еду по-новому. Потому что у испанцев – сплошное мясо-мясо-мясо. Иногда – совсем чуть-чуть гарнира. И вернувшись на российскую станцию, получив миску макарон с котлетой, думаешь – да!!! вот они, углеводы.
Вообще испанская станция – это еще и испанский менталитет и особый быт. Как выглядит обед или ужин на российской станции? Комната-столовая с малюсенькими окнами под потолком. Все встают в очередь с подносами, берут еду, садятся за столики, за 15 минут поели – и дальше работать. Испанцы – другое дело, у них иной подход к жизни. Центральная кают-компания – это огромная комната с окнами в пол и видом на внутренний залив острова. В комнате стоят огромные столы. И вот приходит время ужина. Столы к этому моменты уже накрыты дежурным. Дежурного всегда называют Мария – неважно, девушка это или парень. Дежурят все по очереди. Мария ставит на стол вино, пиво, прочие напитки, закуски типа маслин и колбасок. Все приходят, садятся, начинают общаться, выпивать и закусывать. Так проходит примерно час – все сидят и общаются по-испански. Мы, трое русских, сидим и ждем. Днем у нас была довольно тяжелая работа на буровой установке, с перетаскиванием тяжестей, и жрать хочется просто дико! А тут тебе закуски-тапасы. Быстро все их съедаешь, потому что голодный. Винишко тоже потягиваешь, но понимаешь, что можешь и накидаться на голодный-то желудок. И сидишь – ждешь. Смотришь на дверь кухни, откуда должны вынести еду. Спустя час ее, наконец, выносят. Блюда – тоже особая тема. По праздникам бывают изыски, например, молочный поросенок. Готового поросенка делят на части не ножом, а тарелкой – настолько он мягкий. Нигде больше такого не пробовал, и это божественно вкусно. Непременно будет хамон – нога чернокопытной свиньи. Любой желающий отрезает себе от нее кусочек.
Дежурного всегда называют Мария – неважно, девушка это или парень. Мария ставит на стол вино, пиво, прочие напитки, закуски типа маслин и колбасок.
После обеда – обязательно сиеста. Этого мы себе позволить уже не могли и старательно избегали обеда – брали с собой какие-то бутербродики прямо в «поле» и обедали там – иначе невозможно работать. Сначала обед – полтора-два часа, потом сиеста – два часа, а там уже и ужин скоро.
Рядом с испанской станцией была аргентинская – это просто антиквариат. Деревянный дом с водяным отоплением. Правда, уже не работающим – пользуются, как все, электричеством, но система труб осталась (сейчас используют калориферы с питанием от электростанции и жгут буржуйку). Кстати, если на российской станции дизель не глушат никогда, то на испанской его выключают часов в 11 вечера. И становится темно до утра. Отопление тоже выключается и становится холодно. Там я предпочитал ложиться спать раньше всех – потому что народ храпел так, что если не заснешь раньше них, то не заснешь вообще.
“По соседству с Испанцами располагается Аргентинская станция. Калабас, бамбилья и мате – как же без них?! Это как испанцы без сиесты! Хотя на фото коллега из аргентинской команды”.
На нашей станции на Кинг Джордже в свободное время мы как-то устроили вылазку на природу. Довольно далеко прошли пешком по леднику и оказались на другом краю острова. Красота фантастическая! Фотографировали, заходили в пещеры, разглядывали ластоногих: морских слонов, котиков и даже как-то наткнулись на отдыхающего леопарда. Вечерело, и я говорю одному из ребят, который организовал эту вылазку – ну что, обратно пойдем? Он мне: зачем!? тут есть будочка, где мы можем переночевать, называется “Природа”. Если кто-то со станции хочет пойти пожарить шашлыки, погулять вдали от станции – он идет на “Природу”. Вечером прошлись по самому берегу, побегали от морских котиков – они довольно агрессивные, особенно в сумерках. А после завалились в балок в спальниках спать до утра.
Как я говорил, первый заезд в Антарктиду длился чуть больше месяца. В течение этого времени поработали на Кинг Джоржде и у испанцев на острове Десепшен.
“Семейный портрет” на лежбище морских слонов”.
Крюк длиной в полпланеты
Совсем иной была вторая поездка – на станцию Новолазаревская. Практически сразу после первой. Очень забавно: чтобы добраться со станции Беллинсгаузен на станцию Новолазаревская (обе в Антарктиде, расстояние между ними – тысячи три километров), пришлось вернуться в Москву со всеми теми же стыковками, далее из Москвы полететь в Кейптаун, чтобы сесть на корабль. А, так как ты не вольная птица, а работаешь в системе российской антарктической экспедиции (РАЭ – структура при Институте Арктики и Антарктики), ты должен вливаться во всю логистику, организованную РАЭ. Логистика следующая: корабль к этому моменту уже пришел в Кейптаун из Питера. И все, кто садятся на него дополнительно, должны прилететь в Кейптаун. РАЭ покупает всем билеты. РАЭ находится где? Правильно – в Питере. Значит, билеты на всех берутся из Питера. А то, что мы прилетаем из предыдущего рейса в Москву, никого не волнует. План был такой: прилетаем в Москву, в Домодедово, сразу оттуда едем в Шереметьево, оттуда летим в Питер. В Питере пересаживаемся на другой рейс и через Турцию летим в Кейптаун.
Чтобы добраться со одной станции на другую (обе в Антарктиде), пришлось вернуться в Москву, а из Москвы полететь в Кейптаун, чтобы сесть на корабль.
Это, конечно, дичь! Особенно после полутора месяцев в Антарктиде! Чувствуешь, что малость подустал. И вот ты прилетаешь в Домодедово перед тем как лететь в Кейптаун, но понимаешь, что расслабляться нельзя. Даже домой не заехать. Правда, нам повезло: в день вылета с Беллинсгаузена была плохая погода, и самолет, который должен был нас забрать, кружил над островом, долго не мог сесть и в итоге улетел. На следующий день то же самое. В итоге мы опоздали на неделю на питерский самолет, были вынуждены покупать билеты сами, и в Москве образовались два свободных дня, и дома я все же побывал. Наверное в качестве защитной реакции, мой организм решил перейти в режим “эмоциональный коматоз”, чтобы не почувствовать себя дома и не расслабиться в преддверии еще полутора месяцев в экспедиции. Дом я не помню вообще. Как будто и впрямь переехал из одного аэропорта в другой.
“Соседи-индийцы тащут с аэродрома грузы к себе на станцию. Да, да! Индия тоже проводит исследования в Антарктиде!”
Следующее, что я помню – Кейптаун. Там провели несколько дней, поездили по ЮАР – интересная страна, но требует отдельного внимания на будущее. Дальше – корабль. В порту забавная деталь: стоит огромное судно Академик Федоров, а рядом с ним большой плакат – айсберги, сосульки и надпись: “Корабль идет в Антарктиду”. Оказалось, это для южноафриканцев, которые в поисках лучшей жизни пытаются покинуть страну, и нелегально, по канатам, лезут в порту на корабль – хоть на какой-нибудь. Бывало, они уже на подходе к Антарктиде, замерзшие, вылезали из шлюпок, каких-нибудь щелей на палубе. Капитану за такое влетает крупный штраф, поэтому с некоторых пор рядом с кораблями, идущими к Антарктике, стали ставить такие знаки.
До Антарктиды корабль идет дней 5-7 – это если максимально быстро, без работ, замеров и отборов проб с глубины. В ЮАР было лета, жара. Температура воздуха по мере продвижения на юг менялась очень постепенно. А вот воды за бортом – очень быстро (ее нам сообщали каждый день). В какой-то момент она резко упала до пяти градусов и пошла дальше вниз. Маршрут пролегает через широты, известные лютыми штормами. Однажды мы попали в 7-балльный шторм, это очень впечатляюще. Усиливается он постепенно. Баллах на шести закрывают внешний контур корабля, то есть герметично задраивают все выходы. Но до этого момента можно выходить. Как-то я вышел в килевую качку – это когда в центре качает несильно, а корма и нос буквально качелями ходят вверх-вниз. Я вышел на корму, стою под П-образной рамой (вроде как для подъема грузов), она довольно высокая, метров 5 над палубой. Корабль качается, а я думаю – о, какое ощущение прикольное, как на качелях. Интересно, а я в верхней точке допрыгну до этой балки или нет? По ощущениям прыгнул даже выше. Безумно страшно – ты прыгнул вверх, а палуба-то ушла вниз, и сейчас она полетит тебе навстречу. Плюхнулся на нее очень больно. Мозга-то нет…
Южноафриканцы в поисках лучшей жизни пытаются покинуть страну и нелегально лезут в порту на корабль – хоть на какой-нибудь. На подходе к Антарктиде, они, замерзшие, вылезают из шлюпок и щелей на палубе.
Но даже без всякого шторма ты смотришь вниз, в воду, стоя на корме, видишь буруны от винтов – корабль идет с приличной скоростью – и понимаешь, что по этому маршруту кораблей ходит один-два – и все, больше никого тут нет. И если ты, не дай бог, выпал за борт в этих полярных широтах… Температура воды – от плюс 3-х до минус 3-х градусов. Пока корабль остановится, пока развернется – столько не живут в такой воде, шансов нет.
“Оазис Ширмахера – это уже настоящая материковая Антарктида. Полоска суши между материковым ледником (видно слегка слева) и шельфовым ледником. Ширина пару километров. В длину – примерно 20 км”.
Станция Новолазаревская: жизнь в изоляции
У меня с детства была мечта. Когда-то отец подсунул мне книжку под названием “Белые сны” – про Антарктиду, про поселок Мирный. Там описывалось, как люди туда добирались, как жили, зимовали. Запомнилось, что это невероятная романтика, что это очень круто и я туда очень хочу. И вот в аспирантские годы мечта сбылась. Но, выйдя с самолета на острове Кинг Джордж, про которые я говорил ранее, вместо льда, снега, белого пейзажа, я увидел землю, камни, воду, немного снега, множество людей, машины. Потом втянулся в работу, и стало не до пейзажей. Рабочий день начинается рано, задач выполнить надо много. Постоянно решаешь какие-то технические проблемы – предотвратить затопление скважины, вытащить заклинивший буровой снаряд, вновь завести мотор. В общем, ощущение того, что ты попал в какое-то уникальное место, потихоньку размылось.
На Новолазаревской, куда мы прибыли из Кейптауна, все было иначе. На эту станцию нас доставили на вертолете прямо с корабля. 100 километров от моря. На станции – голая земля, холодно. В конце лета там были совершенно жуткие ветра – порядка 35-45 м/с. Стоять невозможно – сдувает. Когда наклоняешься, чтобы тебя не сдуло, тебя может просто поднять и протащить по воздуху. Меня однажды протащило. Потом я плюхнулся на землю – и ползком к канатам, которые там натянуты как перила. Снег на Новолазаревской – явление редкое. Обычно его практически сразу сдувает ветром. Сама станция состоит из 1-этажных домиков на сваях, вбитых в мерзлоту. Утепленные, комфортные, обогрев от дизельной электростанции. В отдельном помещении – столовая.
Больше всего в той, второй, поездке поражало вот что: ты знаешь всех, кто живет на твоей станции (20-25 человек), ты знаешь всех с соседней, индийской, станции (примерно столько же). Знаешь даже всех десятерых поморников, летающих в этих краях. И больше вокруг никого. Вообще никого живого в радиусе 100 км. Вот она – полная изоляция, о которой я читал в той книжке в детстве.
Бывает, просыпаешься утром, и слышишь с улицы дикий рев. Выглядываешь в окно – ничего не видно. Лишь несутся потоки снега на бешеной скорости. Приложишь руку к стене, и чувствуешь, как она выгибается под напором ветра. Объявляют, что на улице шторм, выходить запрещено. В какой-то момент все же выходишь на ужин – держась за канаты, потихонечку, что бы не сдуло. Местами каната нет – и там приходится перебираться самостоятельно. Один неосторожный момент и ноги чуть касаются земли, а тебя несет как лист фанеры. Когда порыв стихает, ложишься на землю, и ползешь в нужном тебе направлении. Температура при этом не такая уж низкая – минус 5, минус 10.
“Станция Новолазаревская. Ветер сметает остатки снега”.
Как стать героем трагедии
На Беллинсгаузене было ощущение единой команды. На Новолазаревской – нет. Возможно, дело в том, люди просто устали друг от друга. Чувствовалось, что они просто привыкли жить вместе и всё. А на корабле, который нас забирал, было видно, что некоторым из полярников очень тяжело: годом ранее на одной из станций случился пожар, были погибшие, и корабль вез тех, кто присутствовал там.
Вообще в Антарктиде временами случаются происшествия с гибелью людей. Мне довелось прочувствовать всю нелепость и глупость тех ситуаций, которые могут привести к гибели. А большинство из них происходит именно по глупости.
Однажды мы с коллегой проводили исследование в нескольких километрах от Новолазаревской. И закончили раньше, чем обычно. Нужно отметить, что наш оазис представляет собой как бы три ступени, террасы: верхняя – ледник, сползающий с материка, средняя – сам оазис, нижняя – шельфовый ледник почти на уровне моря. Высота оазиса над нижним шельфовым ледником – метров 40 примерно. Местами там крутой обрыв, местами спуск. Закончили мы, значит, исследования, и я говорю коллеге: а давай пойдем домой другой дорогой, не той, что обычно. Не по средней ступени, а спустимся к нижнему леднику, пойдем вдоль него и поднимемся потом к станции по ручью (сами его не видели, но нашли на карте). Спускаемся по пологому спуску и движемся в сторону станции вдоль стенки обрыва. Все вроде хорошо. Интересно, красиво. Справа от нас – вертикальная стена каменных глыб, слева – шельфовый ледник, издающий жуткие утробные звуки (он движется, дышит, и любые перемещения льда, трения, трещины создают звуки, причем из-за больших масс очень низкие – почти инфразвук).
Увидели огоньки станции – и рухнули в сугроб, отдышаться. “Давай только не будем нашему начальнику говорить, где мы были и почему так опоздали?”.
И вот мы доходим до места, где, если верить карте, должен быть наш ручей. Смотрим – а это не ручей. Это замерзший водопад. Тут я понимаю, что идти назад нам уже поздно – очень далеко, придем совсем ночью. Ночью скакать вслепую по камням будет опасно. Но в принципе впереди на карте есть еще два места, где можно подняться. В крайнем случае, есть еще третье место прямо у станции, и мы его знаем, (правда, там очень крутой подъем). Ладно, идем дальше. Рация не работает – из-за стены рядом с нами – экранирует. Куда мы пошли, никто не знает. Тем временем, вечереет, темнеет. Потихоньку поднимается ветер и пурга. Зная местные ветра, я понимаю, что если мы скоро не поднимемся наверх, то так и останемся здесь, у подножия скалы. В итоге мы дошли до третьей точки, поднялись там по очень крутому подъему – подниматься с рюкзаком и собранными образцами было действительно страшно. Выползли наверх, увидели огоньки станции – и рухнули в сугроб, отдышаться. “Давай только не будем нашему начальнику говорить, где мы были и почему так опоздали?”.
Кромка ледника. Видны темные горизонтальные слои – это следы извержения вулкана Десепшен примерно 50 лет назад, в паре сотен километров от острова Кинг Джордж.
Тогда я понял, что просто глупость, спонтанное решение (“а давай пойдем!”) может убить. Вот реально – могли бы остаться там, на шельфовом леднике. Кто-нибудь из нас мог бы, скажем, сломать себе ногу. И никто не знает, где мы. Да, площадь там не такая большая, но пока нас найдут, пройдет часов 12. А при ветре в 130 км/ч очень холодно…
Кто и зачем едет в Антарктику
На станциях Новолазаревская и Беллинсгаузен работали совсем разные люди, и это сразу бросилось в глаза. Это разные миры. Как потом выяснилось, людей действительно специальным образом подбирают. Оказалось, что на островной Беллинсгаузен вообще сложно попасть – там только “элита”, если можно так сказать. Плюс вообще комфортнее и во многом интереснее. Очень показательна традиция на Беллинсгаузене, когда работающие там ученые устраивают лекции – популяризаторы науки. Кто-то занимается пингвинами, кто-то геологией, кто-то растениями, и по своей теме каждый может устроить лекцию для всех желающих. Он готовит доклад с презентацией, и собирается вся станция. Приносят ящик пива! Хотя народ пришел бы и без него. Всем интересно, чем занимаются соседи, какие открытия были сделаны за последние годы в той или иной области науки.
На Новолазаревской… может, просто мне не повезло в тот приезд. Может, я их не понял и не почувствовал. Но сложилось впечатление, что им абсолютно все равно, что они находится в Антарктиде. Не все, но многие. Спрашиваешь у человека – зачем мы здесь, по-твоему? Отвечает: ну как, я работаю на дизельной электростанции, чтобы электричество было. Я: хорошо, понятно, а станция-то сама зачем? Он: ну, чтоб люди здесь жили. Хорошо, но зачем-то это ведь все придумано?
Ладно, спрашиваю другого. Слышу: я здесь, чтоб кормить людей, я повар. Я снова: ну, а зачем сама станция-то нужна? В общем, ходишь вот так по кругу, пытаешься понять, как люди, долго тут живущие, обосновывают для себя необходимость существования станции в Антарктиде. Расспрашиваешь – и не видишь понимания. И уже сам какой-то момент не понимаешь. Думаешь: это же наука, исследования. Вот я ученый, микробиолог, приехал для исследований. Да, но только на станции нет почти ничего для исследований. Мы сами привезли с собой буровую установку для отбора проб и палатку, чтобы эти пробы обрабатывать. Но на самой станции для науки ничего нет. Лишь метеостанция, замеряющая показатели – и всё. При этом, как и Беллинсгаузен, Новолазаревская на тот момент считались одной из самых оснащенных российских антарктических станций (кстати, тогда, в 2009-м, интернета там еще не было, и мы отправляли на родину телеграммы).
Итак, для науки на станции ничего нет. По крайней мере для биологов. Значит, станция сделана не для науки. А для чего тогда? Получается, это просто такая база, где ты можешь перекантоваться между выходами в поле. Есть начальник станции, руководящий всем. Плюс врачи, метеоролог, дизелист, повар…
В общем, детское представление о том, что станция – это большая наука в экстремальных условиях, – оно порушилось. Потом я подумал, что, наверное, смысл существования станции – во многом политический. Мол, России НАДО здесь присутствовать. Формально Антарктида никому не принадлежит. Но если попросить чилийца указать границы его государства на карте, он обрисует Чили и укажет сектор Антарктиды. У них даже есть провинция с названием провинция Магеллана и Антарктики – это Огненная земля и сектор Антарктиды до самого полюса. Аргентинцы считают своей землей почти тот же самый сектор, они совпадают почти на 100 процентов. Как-то я присутствовал при споре аргентинца и чилийца – мол, а тут у нас столько станций, а у нас здесь больше. А я тогда только раздобыл нашивку, которую собирался нашить на рюкзак – карта Антарктиды, на которой звездочками отмечены все российские станции. Их не очень много, но они по всему материку. Говорю им: ребят, смотрите, а вот это российские станции. Они такие: эээ, а это как это? Я: не знали? Это вот наша территория, согласны? Спор был, конечно, шуточным. Но Россия и США по сути являются гарантами непринадлежности Антарктиды никому. Так что для многих стран присутствие в Антарктиде – во многом просто статусная штука.
На Новолазаревской станции я увидел это понимание, пожалуй, только у начальника станции. Остальные не смогли объяснить «что для них Антарктида», «зачем они здесь». Возможно, причина в усталости. Вот уже больше года эти люди живут в изоляции не только физической, но и во многом информационной.
Возраст у людей, кстати, абсолютно разный – от моих ровесников (мне тогда было 22) до тех, который ездят к экспедиции десятилетиями. Поразил разговор с одним метеорологом. Я, говорит, сейчас перезимовал здесь на станции. Вот будет в России лето, и поеду туда, на станцию в Арктику. А там, глядишь, через год сюда вернусь. Правда, у меня там еще дома жена, ребенок маленький. Я ему: и давно ты дома был? Он: ну, как давно, перед Антарктидой был пару месяцев. Весело, думаю, люди живут.
“Шторм на проливе Дрейка – норма”.
Обонятельный вакуум
На Новолазаревской я понял, насколько для меня важны запахи. Ведь на станции запахов нет вообще, за исключением ароматов солярки, столовки и собственной куртки. Все! Больше ничего. Осознал отсутствие запахов не сразу, сначала просто почувствовал: что-то не так. Однажды чуть распогодилось, вышло солнышко, воздух прогрелся до нуля. И вдруг на улице я все же уловил необычный запах, которого я не слышал тут раньше – немного пряный. Принюхиваюсь, осматриваюсь в поисках источника – и нахожу кусочек мха, забившийся под камень. Оказалось, пах именно он, и учуял я его метров с 5-10-ти. Подошел, лег на землю и стал вдыхать его аромат как запах благоухающего цветка.
На острове Кинг Джордж такой проблемы не возникало. Вокруг жизнь бьет ключом: рядом море, две станции – почти город, лежбища морских слонов, тюленей… Но особый «аромат» исходит от гнездовий пингвинов! Большинство привыкли, что пингвины такие милые, нелепые и забавные, что хочется их обнять и потискать. НЕТ! Когда видишь их вживую, начинаешь относиться к ним иначе. Взгляд не дает ни намека на интеллект. Запах пингвина… блэээ. Простите… А когда ветер дует со стороны колонии пингвинов в 5 км от станции, то приходится жить в таком запахе, что хоть беги, хоть падай!
“В обнимку с пингвином”
Но вернемся на Новолазаревскую с ее обонятельным вакуумом. При возвращении на большую землю кораблем запахи начинают прямо-таки бить в нос. Мы же движемся от Антарктиды прямо к южной оконечности Африки. Ощущение, как будто резко просыпаешься. Ведь на корабле тоже запахов немного – пахнет морем да какими-то техническими штуками. И вот корабль приближается к Кейптауну. С утра нам сообщают местоположение, температуру воды за бортом (уже теплая!). А я чувствую, что пахнет духами, кофе, но главное – сухой травой. “Как странно, – думаю, – ведь кругом море”. Но уже через пару часов на горизонте появляется земля, запахи все отчетливее, и я понимаю, что они – оттуда, с земли. И вот мы добираемся до Кейптауна, нас выпускают на берег – и я хожу по городу и жадно вдыхаю все запахи, что есть вокруг. Очень поднимает настроение!
“Прибываем на корабле в Кейптаун. Волнительный момент”.
Чем Антарктида интересна микробиологу
Очень впечатляет, когда видишь жизнь на грани возможностей. Когда видишь, как жизнь цепляется за мельчайшие возможности. Возьмем, например, камень. Кусок скалы лежит, обточенный ледником. Берешь молоток – хренак по этому камню! От него откалывается чешуйка. Смотришь на скол и видишь, что верхний слой камня белесый, такой же, как снаружи. Глубже внутри камня – зеленоватая прослойка. Еще глубже – розоватая прослойка. И, если посмотреть на все это через микроскоп, то понимаешь, что зеленоватое и розоватое – это водоросли, которые поселились внутри камня. Внутри они защищены, их не сдует ни ветром, ни потоком песка и снега. Под тонким белесым слоем к ним проходит свет (он нужен для питания). После того, как выпадает снег и потом подтаивает под солнечными лучами (а такое происходит всего два-три раза в год), к водорослям попадает вода. И этого им достаточно, чтобы жить. Наступает зима, они замерзают, воды нет – они ждут следующего года. В следующем году снег может не выпасть, а солнце не показаться – ну ничего, подождем еще год. Через год выпал снег, засветило солнце – отлично, размножаемся, растем. И в какой-то момент камень из-за них начинает потихоньку трескаться, и тогда водоросли переселяется куда-то еще, вглубь камня. Видя это, понимаешь: жизнь пробьется где угодно. Отсюда – возможность существования жизни вне земли. На Марсе, например. Может, ее там и нет, но условия не исключают ее существование.
“Процесс отбора образцов. В руках фрагмент керна мерзлого грунта”.
Вообще жизнь в Антарктиде либо микроскопическая, либо связана с морем. Ну и мох встречается местами. На Беллинсгаузене много животных, и есть два или три вида высших растений, сосудистых то есть, – какая-то травка. Иной раз можно увидеть пару пучков. Стараешься не наступить, ведь затопчешь – и они умрут, а следующий пучок встретиться лишь через километр.
Кстати, домашние животные на станциях – табу. Если Скотт, Амундсен и Шеклтон еще привозили собак, лошадей, то сейчас по договору об Антарктике нельзя никому – Антарктида должна оставаться нетронутой.
Последнее время все чаще мы слышим из новостей, что следы человеческой деятельности встречаются все чаще в отдаленных местах нашей планеты: то на Эвересте подсчитают количество мусора, то сообщат об огромных количествах пластиковых пакетов на дне Марианской впадины, то сообщают о микропластиковых частицах в желудках каждого морского обитателя. Хочется, чтобы хоть Антарктида как можно дольше оставалась тем уголком Земли, где люди – гости, а не захватчики ресурсов. И это возможно, только если каждый, кто оказывается там, будет относиться с уважением к каждой травинке, каждой песчинке, каждому метру Антарктической земли.
“Последний рейс со станции на корабль. Тех кто отзимовал на станции прошлую зиму сменили свежие силы. Впереди очередная зима – период, когда на станцию нет возможности привезти грузы или выбраться на большую землю в цивилизацию”.
Понравился этот материал? У нас на “Пассажире” есть еще много интересного! Лучшие статьи за 2018-ый год можешь посмотреть здесь, а чтобы следить за новыми публикациями, подпшись на сообщества журнала “В контакте” и Facebook, листай нашу страничку в Instagram или смотри канал в Telegram.
